Как я уже писал, не только западные политики, но и диссиденты решили играть на чужом поле – в Верховном Совете, Государственной Думе, в аппарате президента. Сахаров придя в Верховный Совет, обращался к народу, призывал ко всеобщей забастовке, другим действиям. Остальные диссиденты (почти все) лишь уничтожали почти сложившиеся в конце 1980-х годов демократическое, народное движение, которое только и могло быть единственной опорой перерождения России. Но их сумели убедить в том, что демократия (всего лишь с некоторыми недостатками) уже победила и задача лишь в ее улучшении.

Хотя Старовойтова и сопротивлялась уничтожению «ДемРоссии», но сама мощную партию сохранить не смогла и обладала, как и запоздало поумневший Ковалев, только личным авторитетом и известностью. Да к тому же сложившейся известностью, полученной как плата за сотрудничество и слишком длительную поддержку (и это многие понимали) действий президента и Гайдара, против которого теперь они выступали.

«Эти коммунисты не такие уж плохие ребята», – говорил помощник Госсекретаря Строуб Тэлботт, хорошо понимая, что за демократы у Ельцина (как меня возмущала в те годы это фраза!). «Мы думали, что они украдут процентов тридцать наших денег, но они воруют все сто», – говорил мне фон Хееринг, чиновник ЕЭС, ответственный за уничтожение запасов ядерного оружия (он был выходец из шотландской семьи, приехавшей в Россию в XVIII веке, бежавшей после семнадцатого года, но девочки в семье говорили по-русски лучше, чем во многих русских семьях за границей).

«Гласность» в Москве и «Русская мысль» в Париже продолжали бороться (все более кровавая «демократия» Ельцина ничего кроме омерзения и ужаса не вызывала), но после 1992–1993 года это были жалкие островки, как и несколько добиваемых организаций в провинции. Мы были уже почти без всякой поддержки у перетрусивших либералов и демократов и встречали все меньше понимания в других странах. Впрочем, я сильно забежал вперед.

В Нью-Йорке и Вашингтоне я был несколько раз, и все повторялось. Вице-президент Соединенных Штатов спортивный Дэн Куэйл спрашивал меня, чем он может помочь «Гласности», а мне нечего было ему сказать. То же мне предлагал всесильный и легендарный председатель АФТ-КПП20, Лейн Киркленд – он же предложил мне встретиться с Лехом Валенсой, и на этой первой нашей встрече Лех уговаривал меня отказаться от критики Горбачева. Предлагал помочь «Гласности» сенатор Эдвард Кеннеди, но я никогда ничего не просил не из гордости или преувеличенного национального самосознания, а потому, что трудно было выработать действенную стратегию. Андрей Дмитриевич мне рассказывал, что и для него, кажется, тоже в «Уолдорф-Астория» академиком Е. П. Велиховым был устроен ужин, где богатейшие люди в США спрашивали, чем они могут помочь ему и России. И Сахаров отказался (был не в состоянии сформулировать, какой могла быть эта помощь). Вспоминаю простейший случай – соглашение о совместной работе «Хэритидж Фаундейшн», знаменитой и первой американской правозащитной организацией, основанной Элеонорой Рузвельт, и фондом «Гласность». Как плата за подписку на журнал и ежедневную сводку новостей ими были положены на тут же открытый счет в Chase Manhatten Bank десять тысяч долларов – деньги небольшие, но и не маленькие по тем временам. Но я не умел пользоваться выданной мне чековой книжкой, и деньги пропали, уйдя на оплату обслуживания вклада. Да и как могло быть иначе у человека, впервые выпущенного из Советского Союза, а перед тем еще и проведшего двенадцать лет в тюрьмах и ссылке?

Все бы, конечно, со временем наладилось – и я бы постепенно чему-то научился, да и помощники появились, – но времени для этого уже не оставалось: борьба внутри страны становилась все более сложной и ожесточенной, и противник был к ней гораздо лучше подготовлен. Наше преимущество заключалось в одном: мы и в тюрьме и на воле готовы были умереть, КГБ хотел жить и наслаждаться жизнью. А это очень сужает возможности.

В мозговом и политическом центре США Counsel of Foreign Relations, выступая через неделю после Шеварднадзе, я, естественно, более реалистично описывал положение в Советском Союзе, говорил о положении в Прибалтике, Средней Азии и на Кавказе, о возможности развала страны, но не сразу понял, что пусть и постоянно лгущий, но неуклонно и неожиданно для американцев во всем уступающий Горбачев (как потом Ельцин и КГБ) в конечном итоге казался тогда важнее для государственных интересов США, чем победа бесспорной демократии в рушащейся коммунистической империи. Подобное выступление перед политико-финансовым руководством США в знаменитом зале гостиницы «Уолдорф-Астория» у меня почти сорвалось из-за опоздания на час переводчицы – на этот раз это была бывшая жена советского дипломата Митрохина, попросившего убежища в США, – но суть его была примерно та же. И все же эти встречи, выступления, обеды (на одном из них рядом со мной сидел Аркадий Шевченко – самый известный советский перебежчик, в прошлом – заместитель генерального секретаря ООН) в первую очередь проводились не для того, чтобы разобраться во всех подробностях в положении в СССР, а для того, чтобы решить – на кого же все-таки нужно ставить в Советском Союзе. Конечно, я вызывал гораздо больше доверия и просто доброго к себе отношения, чем коммунисты, Шеварднадзе и уже появляющийся на Западе Ельцин. Но я приезжал на эти встречи один, а Шеварднадзе как министр иностранных дел и Ельцин ездили с хорошо подготовленной группой референтов и помощников. И пусть в Лондоне никто не доверял наскоро перекрасившемуся (или перекрашиваемому) в демократа Ельцину, поражались тому, насколько он не способен вести себя прилично и по-свински напивается в гостинице (его, как и меня, переводила Алена Кожевникова и со смехом мне об этом рассказывала), но было очевидно, что за ним бесспорная причастность к власти в СССР и хорошо организованные многочисленные митинги, а я ни к власти, ни к митингам отношения не имею.

Зато ко мне в гостиницу «Мэйфлауэр» внезапно пришел Юра Милко, когда-то в Киеве часто бывавший у Сергея Параджанова. Потом он давал нужные обвинению показания обо мне и защищал гебиста, внедренного к Сергею, чтобы собрать материалы для его ареста, говоря: «Он ведь не стукач, он – профессионал, сотрудник.

Юра женился на американке и сразу же выехал в США еще в 1975 году. Теперь, как выяснилось, он оказался переводчиком в госдепартаменте и предложил мне выступить перед его коллегами и учениками. Но мне почему-то не захотелось. Теперь я иногда думаю, что, может быть, приход Юры был осторожным напоминанием комитета о своем присутствии и в этом мире. В тот первый приезд в США летом